Ася Булыбенко: В камеру пришел «Цербер». Он сказал: «Анастасия не исправилась. Анастасия – предатель родины»

Сегодня Ася Булыбенко отмечает свое 22-летие. Это ее первый «свободный» день рождения после двух лет в неволе. Этот день она встречает в Вильнюсе.

За последние три года Асю задерживали четыре раза, последний — четыре месяца назад. После этого она на какое-то время решила, что ее удалось сломать, но постепенно приходит в себя и доказывает, что это не так.

«На лоб и руку брызнули краской»

Летом 2020-го студентке БНТУ Анастасии Булыбенко было всего 18 лет. На свою первую акцию протеста девушка вышла в июне, в день задержания претендента в президенты Виктора Бабарико.

9 августа она надела белую ленту на руку и поехала в родной Могилев, чтобы принять участие в своих первых президентских выборах. Уже на следующий день Ася вернулась в Минск, где стала свидетельницей событий на Пушкинской и, как говорит, «пришла домой другим человеком». С тех пор она ежедневно выходила на женские цепи солидарности, воскресные марши, присоединилась к студенческому протестному движению.

Первый раз Асю задержали на «блестящем» женском марше в сентябре. Тогда, вспоминает девушка, в автозаке даже не забрали телефон, и она смогла по карте смотреть, куда направляется. В РУВД на студентку составили протокол, вынесли предупреждение и отпустили.

Следующий раз девушку задержали в октябре на студенческом марше:

— Это задержание сильно отличалось от первого. Нас было немного, и когда из бусов стали выбегать силовики, мне удалось отойти во дворы. Я позвонила маме, сказала, что возвращаюсь домой, и тут из ниоткуда появляется бус, в который меня запихнули cо словами: «Иди, сука». Парней положили лицом в пол, по ним ходили. Звучали постоянный мат и гоготание.

Меня начали снимать на камеру со вспышкой, спросили, сколько лет, зачем вышла. Сказали, что я ничего в жизни не знаю, да и что могу понимать. Не знаю, чем я их разозлила, но когда нас высаживали из буса, чтобы передать милиции, на мой лоб и руку брызнули краской.

Перед этапом на Окрестина Асе разрешили смыть с себя красную метку. На следующий день девушку осудили на десять суток:

— На следующий день после освобождения я пошла на пары. Меня вызвали в деканат и молча протянули приказ об отчислении за отсутствие на занятиях во время отбывания суток.

Хотелось ругаться, но сдержалась: просто подписала приказ об отчислении словами «Жыве Беларусь», досидела последнюю пару и ушла.

12 ноября 2020 года, в день, который беларусы прозвали «черным четвергом», страх снова оказаться в неволе стал явью — в ее квартиру ворвались силовики.

— В тот день я спала до обеда. Силовики открыли дверь своим ключом. Квартира была съемная. Как подозреваю, они взяли у хозяйки жилья дубликат под подписку о неразглашении, — рассказывает собеседница «Салiдарнасцi». —Я открыла глаза, а надо мной шесть мужчин. До сих пор, когда вспоминаю это, у меня внутри все сжимается.

Они были без формы, но я поняла, что происходит. Пыталась, прикрываясь одеялом, попросить взять одежду. Они подумали, что я таким образом прячу телефон или что-то еще, и пытались стянуть одеяло. Когда немного стянули, то поняли, чего я хочу, и подали вещи.

Мне сразу сказали, что я являюсь подозреваемой по 342-й статье уголовного кодекса, они проведут обыск и уедут. Сначала визитеры вели себя резко и грубовато, но в какой-то момент стали помягче.

Позже один из кэгэбешников поговорил с кем-то по телефону и сказал, что мы съездим куда-то поговорить, а потом меня вернут домой. Я спросила, что взять с собой. Один «на всякий случай» посоветовал захватить зубную щетку, другой — две пачки сигарет вместо одной, — делится Ася.

«Юридически получилось, будто я сама пришла в КГБ». Неделя в СИЗО КГБ

— Когда меня привезли в СИЗО КГБ, то поместили в «красную» комнату. Это было пустое помещение с красным ковром. Я села на пол и подумала: ну, видимо, здесь такие камеры. Потом меня повели на допрос.

Первым со мной говорил тот самый «тихарь» из университета. Он знал, какие сигареты я курю, показывал мои детские фотографии. Он же сказал, что я должна написать явку с повинной, после чего смогу поехать домой.

Я не очень хотела писать эту явку, тогда они решили сыграть в плохого-хорошего копа. «Тихарь», который говорил со мной нормально, вышел. Зашел другой, он стал орать, использовать грубые слова, говорить, что я решила «похайпиться».

У меня не было ощущения, что явка с повинной — это то, что следует из названия. Он сказал писать, как объяснительную, дал пример. В конце явки с повинной я написала, что вину не признаю. Если сейчас это перечитать, станет понятно: я вообще не понимала, что пишу. Это было как бы в вольной форме, но при этом практически под диктовку.

Юридически получилось, что я сама пришла в КГБ. Поэтому протокол задержания у меня оформлен этим же временем и местом, будто меня задержали в КГБ, а не дома.

«Девочки, нас везут на Володарку — это смерть». Девять месяцев в СИЗО на Володарского

— В день этапа в СИЗО на Володарского было очень страшно. Комитетчик, который проводил допросы, пытался расположить к себе — подкармливал сушеными яблоками. При этом он своим милым образом доносил про наш дальнейший путь.

Из его рассказов сложилось впечатление, что Володарка — это тюрьма из российских фильмов. Когда он сказал, что нас отправят туда, я вернулась в камеру и начала плакать: «Девочки, все, нас везут на Володарку. Это смерть».

По прибытию туда очень чувствовался контраст. В СИЗО КГБ была дисциплина — сотрудники переговаривались свистом, все по-киношному. Никто не называл твою фамилию — открывалась кормушка, говорили: «Фамилия на букву Б., подойти сюда». На Володарке же все сотрудники стояли на продоле и курили, пили кофе, жутко матерились.

Я очень хорошо запомнила, как вошла в камеру. Накурено, очень много вещей, стоят иконы. Когда закрылась дверь, другие политзаключенные стали спрашивать, что происходит на свободе. Кто-то тогда же сказал не орать. В общем, был хаос.

Я забралась на второй ярус, там лежала девочка по три-два-восемь (328 ст. УК РБ — С.), у нее в руках была огромная книга, которую она почти дочитала. Я спросила, сколько она тут сидит. После ее ответа «семь месяцев» мой мир рухнул: не знала, что в СИЗО столько сидят. Маша Бобович (на тот момент политзаключенная — С.) показала огромный пакет с письмами, которые ей писали незнакомые люди. Я такая: «В смысле, незнакомые люди тебе пишут? Дети рисуют открыточки? Ничего себе!».

«Обычные заключенные спрашивали, где их письма. Им отвечали: скажите спасибо своим политическим»

— Довольно быстро я втянулась в чтение — всего за два года прочитала около 200 книг, — продолжает Ася. — Потом стали приходить письма, в том числе от незнакомых людей, я стала рисовать маленькие рисунки. День, когда пришло хотя бы одно письмо, — это был хороший день.

Когда письма перестали приходить, мы с Натали Херше объявили голодовку. Буквально через пару часов из камеры забрали телевизор. Меня вызвали на беседу, уговорили сняться с голодовки и пообещали вернуть письма, при этом перевели в другую камеру.

В этот же день мне стали приносить письма. В новой камере была условно «старшая», которую все слушались — это женщина, которая уже долгое время сидела за то, что заморозила своего ребенка. Из политзаключенных в этой камере сидела Стася Миронцева — мы подружились и хорошо общались.

Вообще, самым сложным в СИЗО, думаю, было осознать, кто тебя окружает. Были реальные наркоманки, которые колотились и не хотели принимать терапию, убийцы, мошенницы, которые выпрашивали, чтобы им купили еду на «отоварке». Приходилось закрываться в себе, не рассказывать, что происходит на допросах, хоть и хотелось этим поделиться.

Был случай, когда окно в камере заколотили. Вот прям совсем. Мы предположили, что это из-за того, что подкармливали колбасой собачек с улицы. Это было очень страшно, потому что влажность в камере стала ужасная: Вика Кульша (политзаключенная — С.) подхватила кашель, который не проходил очень долго. Матрасы были мокрые, на них, как и по камере в целом, пошла плесень.

Когда мы написали письмо, чтобы очистили камеру от плесени или открыли окно, чтобы обеспечить вентиляцию, нам вроде как «помогли»: дали хлорку и химсредства, закрыли камеру и сказали делать это самим. Думали, что задохнемся, но кое-как справились. Матрасы сдали на просушку, но проблему это никак не решило — окно не открыли.

— Зимой 2021-го ты часто писала в письмах о надежде на весну. Наступила весна, ты не вышла. Что чувствовала?

— Сначала мы верили, что выйдем на Новый год. Мечтали, как сделаем сюрприз родственникам. Потом думали, что выйдем весной — может быть, к 8 марта или Дню Воли. Потом нашим «месяцем освобождения» стал апрель — на него анонсировался новый пакет санкций.

Уже на судах (суды по «делу студентов» начались 14 мая 2021 года — С.) надежды не было, я уже рассчитывала на срок. В камере девушки составляли список вещей для этапа, колонии. Я пыталась подсмотреть, а они говорили: «Тебе это, ребенок, не надо. Вас отпустят домой». Тогда еще много кому давали «домашнюю химию». Но я уже в это не верила.

«Голые» обыски, два кусочка хлеба в день. Два месяца заседаний суда (май 2021-го)

— Спустя восемь месяцев началось хоть какое-то движение: на суды приходили родственники, подружки. Я наконец-то увидела маму! Это было своего рода немое свидание.

С физической точки зрения суды были выматывающими. Нас забирали из камеры в 6:30 утра, досматривали, везли на суд. В перерывах между заседаниями мы сидели в «стакане». Возвращались в камеру вечером, а утром снова все по кругу.

За время, что я провела в СИЗО, не раз видела, как собираются на суд: берут с собой еду, кроссворды, книги. Но у нас все было не так.

Во-первых, обыск.

У обычных заключенных он выглядел как ощупывание и проверка металлоискателем. У нас были ежедневные «голые» обыски, где приходилось спорить даже за предметы личной гигиены. Если у кого-то были месячные, нужно было отдирать прокладку и показывать, что под ней. Это был акт унижения.

Во-вторых, в первые дни судов у нас забрали даже еду, мол, не положено. Я не говорю уже про судоку и кроссворды. Вместо нашей ссобойки дали два кусочка хлеба и кусочек мяса на целый день.

Перед судом приходилось есть кусочек хлебушка, в перерыве — мясо, вечером — второй кусочек хлеба. Этого вообще не хватало. Потом наши родители написали заявление и нам разрешили брать еду и воду.

Также во время этапа на суд и обратно нам надевали наручники. По нашей статье такого не предусматривалось, а женщинам вообще можно надевать наручники только спереди. Нам надевали сзади.

«Сидеть можно было только так, чтобы ноги были на полу, а когда ходишь в туалет — тебя видят, слышат и снимают». Три месяца в СИЗО Гомеля (август-октябрь 2021-го)

— Гомельское СИЗО очень строгое. У меня там сразу забрали фломастеры, все мои «бчб-колечки» — от упаковки кетчупа и сгущенки, все газеты «Новы час», «Белорусы и рынок».

Меня поселили в камеру для малолеток, в корпус с названием «Монастырь». В камере было открытое окно, хоть и с решеткой. Через него был виден двор, звезда Гомельской фабрики «Восьмое марта». Я часто на нее смотрела, рисовала.

Действительно ужасным там был туалет. На «Володарке» в туалете допускалась шторка, где-то даже была дверь. В Гомеле не было ничего — унитаз и стенка. В камере также висело видеонаблюдение. То есть тебя видят, слышат, еще и снимают.

Помимо этого, в камере были тонкие матрасы, у худеньких от такого появлялись синяки. Строгий режим также проявлялся в том, что некоторые смены не разрешали, чтобы ноги были на кровати. Можно было сидеть только так, чтобы ноги были на полу. То есть про сон можно было даже не думать. Если увидят, что ты сидя дремлешь — на это не закроют глаза.

Проблемы там были и по медицинской части. Когда я заболела конъюнктивитом, мне сказали, что капель нет, лечись пакетиком от чая. Отек спал, но я мучалась с глазами даже после освобождения. Также у меня там заболел зуб — пошла к зубному, врач все спрашивал про наше дело, стал лечить зуб (понятное дело, без анестезии) и поставил временную пломбу.

«Колония — это как голодные игры, после которых сложно вернуться в реальный мир». Год в исправительной колонии №4 г.Гомеля

— Первые недели в колонии была какая-то эйфория. Я смотрела на небо, оно казалось огромным. Я помню, когда мы шли с девочками по территории, я заплакала, одна из нас смогла пробежаться — территория была большая, можно было увидеть звезды, отцветающие розы, котиков.

В жизни я тоже обращаю внимание на все это, то есть в колонии просто вернулись мои эмоции.

В колонии было четкое разделение на политических и нет. Если у тебя желтая бирка, ты живешь по-другому. Причем все политические, я уверена, расскажут по-разному, потому что ко всем был свой подход.

На карантине ко мне пришел бывший начальник оперативки Черный. Он спросил, хочу ли я домой. Я ответила: да, и что буду все для этого делать. Под этой фразой я подразумевала участие в изготовлении стенгазет, танцы и остальной активизм. Думала, что тогда меня, возможно, выпустят по УДО — тогда мы не знали, что УДО и экстремисты (Асю и остальных осужденных по «делу студентов» поставили на учет, как склонных к экстремизму — С.) — несовместимые вещи.

Позднее оказалось, что этот человек подразумевал признание вины и написание прошения о помиловании. Когда я оказалась одной из тех, кто категорически отказался признавать вину, он сказал: «Анастасия, вы же сказали, вы на все готовы», на что я ответила: «Извините, но про это речь не шла, на это я не готова».

После карантина меня перевели в отряд, где я подружилась с Витой Бондаренко, тоже политзаключенной. Из-за этого общения меня перевели в другой отряд. Так я узнала, что не всем «желтым» можно общаться между собой.

С ужасом собеседница «Салiдарнасцi» вспоминает оперативников отрядов, с которыми ей пришлось контактировать. Она называет «оперов» «мучителями» заключенных.

— Это человек, который знает все, что происходит в отряде, люди которого тебя сдают. Он знает не про то, кто крадет, а кто кому дал конфету и поедет за это в ШИЗО (в колонии заключенным нельзя делиться едой между собой — С.).

Оба оперативника, с которыми я контактировала, были молодыми. Они любили угрожать родственниками. Зюзин Алексей Олегович мог подойти ко мне на фабрике и сказать: «Ну что, БулыбЕнко, ты до мамы дозваниваешься?» (у Аси ударения в фамилии на Ы, — С.). А у меня звонок через неделю, и я все это время думала: задержали ли мою маму, жива ли она и что эта фраза значила.

Гончаров Ярослав, например, сделал следующее. У нас в отряде была женщина: да, она подворовывала, но она — человек, у которого нет помощи, передач. Она со столовой взяла себе кусок хлеба в отряд, что запрещено. Во время обыска этот хлеб нашли, по правилам колонии ей должны были выписать рапорт, вынести предупреждение или отправить в ШИЗО. 

Но Гончаров вывел весь отряд на улицу, в центр поставил эту женщину, принес ей буханку хлеба и сказал есть. Сам сел на лавочку, нога за ногу, и наблюдал, как девяносто женщин смотрят за тем, как одна ест хлеб всухомятку.

«Ты, малолетка, ненавидишь свою семью. Пиши признание».

— За то, что ты отказывалась признавать вину и писать прошение о помиловании, на тебя оказывалось давление. Расскажи об этом.

— Давление с признанием вины началось в ноябре (2021-го— С.). Спустя месяц после перевода в колонию мне запретили ходить в «клуб» — там можно было смотреть фильмы и слушать лекции. Позже Зюзин запретил мне читать, шантажировал звонками и свиданиями с родными. Из-за непризнания вины мне не дали первое длительное свидание, запланированное на 6-ое января.

За 20 минут до Нового года он пришел в отряд и спросил: «БулыбЕнко (он принципиально называл мою фамилию с неправильным ударением), какой подарок ты хочешь на Новый год?». Я ответила, что длительное свидание. Он сказал: «Мою цену ты знаешь». И ушел. Мама узнала, что свидания не будет за два дня до него, когда у нее уже были собраны сумки. Первое длительное мне дали только через три месяца.

В сам Новый год меня не пустили на концерт. Начальница отряда Кравченко Виктория спросила: «А вина у тебя подписана? Нет? Тогда не пойдешь».

Также в колонии есть такой метод давления, когда оперативники общаются с женщинами, запираясь один на один в каптерке или пустой секции. Такое же было, когда приехала проверка УДИН — по одной вызывали политических. Когда я вошла, там был начальник «режимки» Сивцов и представитель УДИН.

Меня спросили, кто я и за что здесь. Если в СИЗО можно было отшутиться и ответить «за песни-пляски», то в колонии нет. Я ответила, что по приговору за организацию студенческих акций, назвала статью. Меня спросили, а если не по приговору, а фактически, на что я ответила: «А по факту, ни за что».

Сивцов спросил, сколько я уже сижу, сколько осталось и «стоило ли оно того». Я сказала: «Да, стоило». Тогда меня спросили, чем я собираюсь заниматься оставшийся год. «Планирую рисовать стенгазеты, танцевать — мне не жалко, кто-то же должен это у вас делать», — ответила я.

На это Сивцов отреагировал: «Знаешь, год вообще-то и продлить можно». От такой угрозы стало не по себе, представитель УДИН попросил Сивцова привести меня попозже.

В этот же день меня снова вызвали на разговор. Спрашивали обо мне, о том, что любила делать на свободе. Потом ко мне пришел опер другого отряда: закрыл нас в секции, открыл мою тумбочку, достал рисунки, стал ими трясти и орать: «Ты, малолетка, ненавидишь свою семью. Ты ничего не понимаешь. Пиши признание вины. Ты не выйдешь отсюда».

Для меня признать вину и написать прошение о помиловании — это была жуткая внутренняя борьба. Я поняла, что не смогу это написать, не прощу себе. При этом я не осуждаю тех, кто это сделал. Была уверена, что всех, кто написал прошение — выпустят. Предупредила маму: будь готова, что все выйдут, а я останусь.

За год, который Ася Булыбенко провела в колонии, она несколько раз переводилась из отряда в отряд и меняла рабочую специальность на фабрике. Политзаключенная работала на техническом утюге изготовления «Политех» (что было, как она вспоминает, «контрольным выстрелом»), из-за работы на котором у нее обострился псориаз. Затем — на швейной машинке и оверлоке.

— В основном мы шили форму для милиции. Еще поражались, зачем столько. Количество было нереальное.

Конечно, техника безопасности на фабрике нарушается. За всю смену только один 10-минутный перерыв. Там очень пыльно, девочки пробивали пальцы иглой, резались — все это из-за бешеного темпа.

Вообще, обычных заключенных часто настраивали против политических. Нас могли называть «блатными». Например, обычные заключенные не любили ходить в клуб, а нам это делать запрещали. В какой-то момент нам запретили ходить на промзону — там, где нужно было убирать лужи, снег.

Я, к сожалению, это застала. И это ужасные воспоминания: увидеть, как женщины тряпками вымачивают лужи. Это античеловечно. Или уборка снега — это огромная территория, где надо убрать снег и отнести его за столовую. Помню, что в морозы у меня промерзали руки, начинали гореть.

Борьба за снятие запрета на выезд и несвободная жизнь

— Я освободилась 30 ноября 2022 года, а 1 декабря стала на учет. Мне сказали, что я выездная и могу ехать учиться-лечиться за границу, но уже 3 декабря у меня стоял запрет на выезд, датированный первым числом.

Причиной запрета на выезд бывшей политзаключенной указали «осуждение за преступление». Юридически это означало, будто бы Булыбенко все еще находится в колонии:

— Конечно, меня это возмутило. Мне хотелось уехать, потому что как оставаться, я не совсем понимала. Жизнь в Минске — это не свобода. В общественных местах мне мерещились сотрудники колонии, девочки, которые там остались.

Когда эйфория от освобождения прошла, а запрет все еще не снимали, я поняла, что «идти через лес» не готова, потому что не хочу снова в колонию. Тогда начала думать, как снять запрет.

Сначала я поговорила с инспектором Большуновой в РУВД. Объяснила, что болею, лежала в больнице из-за псориаза, и мне нужно уехать, чтобы лечиться и учиться. Она сказала, что я никуда не уеду и что «такие, как я, украли у нее два года жизни», потому что у нее дети ходили под охраной.

Она сказала: «Ты — это не какой-то пьяница, который случайно кого-то порезал. Ты же понимаешь, о чем я?».

Тогда я поняла, в каком мире Оруэлла нахожусь. Написала ходатайство о снятии запрета на выезд, его отклонили, жалобу — тоже. Тогда мы с адвокатом решили подать в суд. Начались судебные заседания.

На вопрос судьи, на каком основании мне поставили запрет на выезд, инспектор ответила: «Приказ сверху» и назвала какую-то инстанцию. На третьем заседании инспектор сказала, что мне сняли запрет. Я подписала уведомление, своими глазами увидела, что запрет сняли. Но в этот момент появилось какое-то плохое предчувствие.

Я написала отзыв жалобы на РУВД, потому что мои требования были удовлетворены. Но тревога все равно нарастала. Стало казаться, что это ловушка — бумагу подделали или сейчас поставят новый запрет.

Я вышла из зала суда, обнялась с адвокатом, пошла в торговый центр поблизости за игрушкой для братика. Вышла из ТЦ, ко мне подошли мужчины, показатели удостоверение. В этот момент у меня ушла земля из-под ног.

Сказали, что задерживают за курение в общественном месте возле здания суда. Я с этим согласилась — курила, но там курят все. Подумала, использовали эту лазейку. Прошла в машину, где оказалось пятеро мужчин по гражданке.

«За что опять, почему так жестоко?». Первые 15 суток на Окрестина (апрель-май 2023-го)

— В машине сотрудники вели себя отвратительно — пытались забрать мои вещи, подшучивали, не отвечали, куда мы едем. В какой-то момент я подумала, что настолько «везучая», что на этот раз оказалась в машине у маньяков.

Я понимала, что Фрунзенский РУВД очень близко, но мы едем какими-то кругами. Не знаю, что это был за маршрут. Видимо, чтобы попугать меня. Потом один из них признался, что мы едем в РУВД, на что остальные сказали: «Че ты ей сказал?».

Когда мы подъехали к РУВД, поняла, что это их рук дело, что все это за жалобу— меня передали другим людям, и они повезли меня в Октябрьский РУВД. Там очень долго выясняли, зачем я тут.

Слышала, как они между собой обсуждали, зачем меня привезли, кто я такая. Сотрудник, который меня оформлял, спросил: «Ты что, бэчебэшница?». И здесь, в отличие от двухлетнего срока, где я до последнего сдерживала слезы, я разревелась.

Я закричала: «Я два года отсидела по 342-ой. За что опять, почему так жестоко? Я вышла, новости не читаю, ничего не лайкаю». Он на меня смотрел такими глазами, наверное, действительно не понимал, почему я тут.

Он попросил пароль от телефона, но я его не дала и требовала адвоката, которого, в итоге, не дали. Мне разрешили позвонить маме — она, уже наученная опытом, быстро среагировала — привезла переодеться и печенье.

Мне дали подписать протокол, будто кричала матом и размахивала руками около Октябрьского РУВД. Тогда я поняла, что они могут делать все, что хотят. Тебя буквально похищают на улице и пишут, что ты будто что-то делал, оставаясь при этом безнаказанными.

Все оказалось сплошным триггером. Обыск — у меня истерика. Ведут в отстойник — вторая волна истерики. В таком месте я еще не была — обоссанные углы, жутко воняет. Там просто бетонные стены, в которых я провела одна всю ночь. Это было страшно. Я поняла, что не лягу там и старалась не спать до последнего.

Я нюхала печенье и грызла его потихоньку. Мне кажется, в этот момент у меня крыша и поехала…Я ходила и мычала песню Нади «Зорамі» (песня группы Irdorath. Надежда Калач, солистка группы, вместе с Асей отбывала «наказание» в колонии — С.), которая тогда еще не вышла.

Я пыталась убедить себя, что выйду завтра. Потому что другие мысли меня разрывали. Но меня не отпустили и осудили на 15 суток.

Меня разорвало на части. Я поняла, какая Беларусь сейчас. Злую шутку сыграло то, что я действительно не читала новости… Первые три дня на Окрестина я сидела в капюшоне и не ела. Думала, что сойду с ума. На первых моих сутках такого не было, о таком я только читала в августе 2020-го.

Когда я зашла в камеру, которая была двухместной, там находились восемь человек. Максимум нас было 18. Это был ад. Еда была отвратительная, есть я стала только на третий день. Эти сутки — самое страшное, что со мной случалось. То, что подорвало психику.

В камере все были «политические». Только теперь там сидели люди за репосты. Например, девушка получила сутки за репост «Зеркала» о северном сиянии. Я слушала эти истории, и с каждой становилось страшнее.

Мы пытались посчитать шагами — камера была около семи метров, а нас там сидело в среднем 10-12 человек. Не было ничего. Все сутки я просидела в одних трусах. В камеру подселяли бомжей — это маргиналы, от которых воняет, отмыть их на Окрестина, где один кусок хозмыла на всех и одна раковина — невозможно. Все подхватили вши, избавиться от которых было почти невозможно.

За день до освобождения ко мне приехали, вызвали на четвертый этаж — это этаж администрации, туда редко, кого вызывают. Мужчина не представился, но по манере речи я предположила, что это человек из КГБ. Я прозвала его «Цербером», потому что так было написано на его брелоке.

Он говорил обо мне в третьем лице: зловеще и по-киношному. «Анастасия не исправилась. Анастасия — предатель родины. Анастасия не усвоила свою ошибку. Анастасии нужно будет подумать о своем поведении».

В какой-то момент он попросил спеть ему гимн. Я молчала. Он сказал: «Если ты не знаешь хотя бы одну строчку из гимна — ты не выйдешь».

Я начала не петь, а рассказывать гимн. При этом от волнения все перепутала — начала то ли со второго куплета, то ли с припева. Он сказал: «Все понятно, Анастасия не знает гимн. Анастасия, назови день флага, герба и гимна». Я вообще о таком празднике не знала и не назвала его. Он сказал, что мне надо еще посидеть и подумать.

Я поняла, что он знает про «дело студентов», сложилось впечатление, что он, возможно, им и занимался. Настолько у него была на меня злость. Меня вернули в камеру, и я сказала сокамерницам, что завтра не выйду. Меня затрясло.

До этого, через женщину, которая освобождалась, мне удалось передать маме весточку. Заказала у нее к освобождению кебаб, кофе и зефир.

Но вместо освобождения меня снова повезли на суд. Это было странно: не надевали наручники, я заходила через главный вход, как обычные люди. Смотрела вокруг и у меня была мысль: как сбежать? Ты стоишь, вокруг ходят люди и даже не знают, что тебе «все» — и это тоже было раскалывающе.

Я зашла в здание суда, где мне удалось продиктовать одной из женщин номер телефона мамы, чтобы она знала, что меня сегодня не выпустят. Мама сначала прислала к суду своего знакомого — с кебабом и кофе, а потом приехала сама. Я была грязная, вонючая, вшивая. Пока мы ждали суд, могли сидеть в коридоре вместе, общаться. Мама надела на меня вторые трусы.

Я позвонила Егору (молодой человек Аси — С.), но это был разговор обо всем и ни о чем. Я говорила только о том, что не понимаю, почему они такие жестокие. Позже меня позвали и добавили еще 15 суток.

«Цербер вернулся. Он сказал, что если я уеду, меня найдут везде». Следующие 15 суток на Окрестина

— Я вернулась в камеру, сказала, что мне добавили сутки, но я выпила кофе, съела кебаб и увидела маму. Кто-то плакал, но я уже не могла. Девочки говорят, что я всю ночь просто смотрела в одну точку на потолке.

Следующие 15 суток я в основном молчала, не играла в мафию, но стала больше есть, хотя все равно вышла «скелетом». Все это время я ждала «Цербера», потому что он сказал, что вернется.

За день до освобождения «Цербер» вернулся. Он говорил уже иначе, сказал, что мы «неправильно начали». К его приходу я учила с сокамерницами гимн, спрашивала, кто какие знает государственные праздники и заучивала их. Он спросил, чему я научилась — я ему все это назвала. Тогда он спросил, кто в Беларуси премьер-министр. Я не знала и стало страшно, решила зайти по-другому и попросила рассказать мне. Он рассказал, показал какие-то стенды.

Потом сказал, что подумает, снимать ли мне запрет на выезд — будто мне снова его поставили. Сказал, что я не могу уехать, и чтобы я «передала привет своему парню» (Егор Канецкий, фигурант «дела студентов» — С.).

Я спросила, может ли Егор ко мне приехать, он ответил «нет». Сказал, что если я уеду, меня найдут везде, потому что «свои люди есть везде». При этом если что-то сделаю, меня уже не пожалеют и я сяду очень надолго, а сейчас мне дают шанс.

На следующий день я вышла — уже стоял чемодан. Далее — билеты, вокзал. Я снова вышла в другой мир — садилась, все было серое, вышла — все зеленое.

Уезжать было очень страшно, я не хотела ехать. Я настолько испугалась слов «Цербера», что на сутках всерьез думала вернуться в Могилев, поступить в Кулешова и жить спокойной жизнью. Но все-таки решила рискнуть последний раз. В дороге пыталась подготовиться к задержанию на границе, но этого не случилось. Однако кошмар на этом не закончился.

«Цербер» стал моим новым преследователем. На сутках мне снилось, как я пою ему гимн, уже здесь, в Вильнюсе, как он разрезает мне лицо.

— В июне, вскоре после освобождения из Окрестина и переезда в Вильнюс, ты сказала, что им удалось тебя сломать. Сейчас ты думаешь также?

— В первую ночь в Вильнюсе я не смогла заснуть лежа. У меня появилось ощущение, что я нахожусь в камере. Я думала, что меня сломали. В июне пережила попытку суицида. Мне поставили ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство — С.).

То есть с Окрестина я вернулась другим человеком. В какой-то момент я решила, что это все. Но выйдя на пикет в августе, я решила доказать себе, им и окружающим, что это неправда, что меня не сломали. И сейчас, обсуждая это с психологом, я знаю: нет, у них ничего не получилось.

Теперь мне нравится выражать себя в творчестве — картинами, одиночными пикетами. У меня куча идей, и я хочу продолжать высказываться.