Геннадий Овсянников: «Памятник Сталину три дня подрывали»

Геннадий Степанович Овсянников любезно приглашает меня в лифт Купаловского театра, который должен вознести нас на высоту третьего этажа — туда, где находится гримерка народного артиста СССР. Лифт делали могилевские специалисты, и потому он никуда не торопится.

Мастер укорачивает путешествие наверх историей о том, как он однажды, опаздывая на сцену, от души обматерил этот сверкающий металлический ящик, а когда створки наконец открылись, он увидел перед собой вытянувшиеся лица директора театра и почетных гостей, которым уже начали рассказывать о славных традициях и заслуженных старожилах легендарного Купаловского.

“Ну да, быстрее было бы по лестнице”, — роняю я, нарываясь на ироничное замечание актера: “Сразу видно, что вы из спортивной газеты. Бегать вообще-то вредно, человеческая клетка, она ведь покой любит. Как говорил Черчилль: когда была возможность присесть, я никогда не стоял, а когда можно было прилечь, я никогда не сидел... Человек, между прочим, прожил 91 год”.

Овсянников, тучного британца ничем не напоминающий, семенит по коридору довольно бодро. Скорее всего, у него лишь обычный для такого возраста артроз, что позволяет мне предположить: рекорд легендарного премьера- долгожителя вполне может быть и побит. 19 февраля у самого характерного белоруса страны 80-летний юбилей, и он по-прежнему активно занят в постановках родного театра.

— Вы чай будете или кофе?

— Мне всегда казалось, что у настоящих артистов в гримерках есть напитки покрепче...

— Знаете, я первый раз спиртное — самогонку — во время войны попробовал. В семь лет. Это уже не первач был, скорее “третьяк” — как квасок, кисленький такой... Я плачу, падаю в снег, а немцы пальцами показывают, смеются...

Во всех интервью этот кусок вырезают, но вам тоже скажу: я же в войну в немецкую школу ходил. Помните, в быковском “Обелиске” спрашивают у учителя Мороза: “Вы по каким программам детей учите, по советским или германским?” — “Не будем учить мы — будут оболванивать они”.

Про “немецкую” школу помню только то, что в классе висел портрет Адольфа Гитлера. А осенью 1943-го, когда нашу деревню освободили, я пошел уже в советскую школу. Кажется, и учителя у нас те же остались.

— Ваш самый знаменитый театральный персонаж Терешка Колобок в “Трибунале” Макаенка имел какой-то реальный прототип? Больно уж героическим оказался — отца семейства, который согласился стать немецким старостой, его дети засунули в мешок и пошли топить.

— Такой случай действительно был на Гомельщине. Правда, там батьку отлупили, но не топили. Макаенок как драматург воспользовался своим правом на художественную интерпретацию событий. Но партизанский пафос здесь отнюдь не преувеличен. Вы же помните, как называли в СССР наш “Беларусьфильм”?

— “Партизанфильм”. Но, сдается, масштабы протестного движения в республике во время войны были несколько преувеличены...

— Не без этого. Отрядов хватало всяких. Мой приятель Миша Лапидус был в еврейском партизанском подразделении. И рассказывал о его деятельности примерно так: “Мостик какой-нибудь взорвем, у бабки корову заберем, она плачет, и ее жалко, и бойцов — нас там человек 50 было, а кушать же что-то надо...”

Это потом они уже начали серьезные задания получать, когда их к бригаде Василия Козлова присоединили. У Василия Ивановича после войны книга вышла “Людзi асобага складу”.

— Книг о войне было много. Кто писал наиболее правдиво?

— Василий Владимирович Быков, конечно. К сожалению, он написал только одну пьесу для театра. Называлась “Апошнi шанс”, шла у нас в Купаловском и на малой сцене МХАТа.

Макаенок все время просил написать еще, а Быков оправдывался, что не может писать неправду, руководствуясь условностями, которые тогда существовали. После “Мертвым не больно” в его гродненской квартире ведь окна били. Травлю такую устроили — врагу не пожелаешь. А потом вдруг все повернулось на 180 градусов и ему дали Ленинскую премию.

— Что случилось?

— Политика в стране поменялась. Тогда же не только Быкова травили. Павлу Чухраю за “Балладу о солдате” тоже доставалось. Ветераны письма писали в ЦК, мол, название фильма должно быть “Баланда о солдате” и что такого вообще быть не может.

— Быков действительно был гением?

— Безусловно. Яркий представитель так называемой лейтенантской прозы. Прилепил кто-то такой штамп, когда описывалась не баталия с криками “Ура!”, а психология человека на войне. То, что происходит у него в душе в момент экстремальных испытаний. Почему Рыбак поступает так, а не иначе? Почему Сотников делает другой выбор? Бесспорно, жаль, что пьеса для театра у Быкова была только одна, но, наверное, он просто был не драматург.

— Быков стихов не писал, но вы, кажется, пробовали?

— Ну как же без этого. Печатался даже в областной могилевской газете “За Радзiму”. Написал стихи на смерть Сталина. Я тогда как раз школу оканчивал. Горе ж на всю страну было.

Нас оставил родимый учитель,

Стойкий ленинец, друг и отец,

Наших славных побед вдохновитель

И за мир во всем мире борец.

Его нету в живых между нами,

Но он вечно в сердцах будет жить.

Мы вперед понесем его знамя

И по-сталински будем творить!

Памятник Сталину в 1953-м — он на месте Дворца Республики стоял на Октябрьской площади — три дня подрывали. Монументище здоровенный был, его добросовестно, на века строили. Но кто ж знал, что все так повернется?

— Когда вы разочаровались в Сталине?

— Вот здесь странная вещь. На этот вопрос определенно не ответишь — в каком году и какого числа...

Разве что порассуждать можно. Изменилось отношение, когда наружу всплыло то, что не предавалось огласке. Все эти массовые репрессии и сломанные судьбы миллионов. Но пропагандистская машина работала исправно, ведь откуда-то брались Мараты Казеи и Зины Портновы. Говорилось так: “Наш мудрый вождь и отец Иосиф Виссарионович Сталин и вся советская партия”.

Потом вождя убрали, осталась только партия. Хотя никто ж не кричал в бою: “За коммунистическую партию, вперед!” Ну, может, только политруки. Да и то, говорят, больше вспоминали любимых Марусек и погибших друзей. Ну и, естественно, матом крыли.

Когда немцы из нашей деревни уходили, то, само собой, подожгли ее. А мы — старики, взрослые, дети, коты, собаки — стоим в яме на окраине и ждем. Кругом канонада, взрывы, стрельба. И вот последняя колонна идет, немцы смотрят на нас, мы на них...

Вдруг двое выходят из строя и к нам. “Расстреливать будут”, — охнул кто-то из взрослых. Но мы даже испугаться не успели. Солдаты достали две буханки хлеба, кинули нам и побежали к своим.

“Может, отравленные?” — возникло общее подозрение. Ну, дали тот хлеб котам и собакам. На пробу. Они с удовольствием съели.

“А может, не сразу действует?” — появилось и такое предположение. Однако голод все же затмил чувство опасности, и эти два хлеба мгновенно разошлись по кускам и краюшкам.

Зачем немцы с нами этими буханками поделились? До сих пор не могу ответить на этот вопрос.

Под утро все стихло. Проснулись от криков “ура!” и “...твою мать!”. Тогда и стало понятно: наши на подходе...

Но такие крики в официальные произведения никак ведь не вставишь — советские бойцы должны идейными быть и изъясняться между собой на языке газеты “Правда”. Когда же окопная проза появилась, Быков, Бакланов, Бондарев, тогда мы узнали правды об этой войне неизмеримо больше.

Все непросто и неоднозначно было. Помню, расстрел евреев в 1941-м видели — спрятались пацанами. Так это не немцы делали, а свои, белорусы. Еще полицейской формы никому пошить не успели, обычную белую повязку на рукав надевали.

Потом уже мадьяры подъехали и литовские полицаи — этих больше всего боялись. И опять же те лютовали, а немцы наблюдали. Они любили делать грязную работу чужими руками.

— В Купаловском театре вы служите уже 58-й сезон. Первый помните?

— Константин Николаевич Санников — кстати, дед неудавшегося кандидата в президенты — ввел меня в массовку спектакля “Константин Заслонов”. А главную роль тогда играл Глеб Павлович Глебов — народный артист СССР. И вот оно, оршанское депо, чихающий простуженный немец — и Заслонов, повторяющий ему с улыбкой на каждый чих: “Каб ты здох!”...

Надо было видеть, с каким восторгом принимал глебовские реплики зрительский зал. После войны же не прошло и десяти лет. Такой успех в советское время, наверное, мог быть только у Аллы Пугачевой. Да и то она постоянно изводила зал криками: “Я не вижу ваших рук!” Не захочешь поднимешь. А Глебову это не надо было.

Немец вопросительно: “Вас-Вас?” — “Да-да, каб у цябе ўсё павыпiрала!” В зале оглушительный хохот и аплодисменты. Пьеса была, конечно, не самая выдающаяся, как я теперь понимаю, но той своей предельной простотой била в самую точку — в сердце зрителя.

Я на первом спектакле варежку открыл, как простой зритель, да так все действие и простоял. В перерыве Санников подбегает: “Что ты застыл, как мумия?!” — “Но это тоже роль, вон при аварии все бегают, а один непременно стоит и яблоко жует”. Он мою находчивость оценил, сказал, что в принципе такой подход тоже имеет право на жизнь.

Во втором варианте пьесы я играл роль Кропли, но постановка такого бешеного успеха уже не имела. Ее подчистили, осовременили, в конце появлялась площадь Победы, партизаны и все такое. Уже не то.

Взять зрителя можно чем? Театр — живое искусство. Ежели я заставлю вас если не всплакнуть, то чуть затуманить глаз, значит, что-то произошло, цель достигнута.

Но так, чтобы на протяжении всей пьесы люди переживали вместе с ее героями, плакали и смеялись, сами ощущая себя на сцене, — это бывает очень редко. Для меня такие спектакли — это “Трибунал” и “Страсти по Авдею”. Там в финале расстреливают всю семью, как можно сдержать слезы?

После дударевского “Вечера” ко мне подошла одна женщина: “Спасибо вам, я сразу побежала родителям звонить”. И я ее понимаю, там финальный монолог очень сильно цепляет.

— Говорят, даже если один человек выйдет из здания театра хотя бы чуть просветленным — это уже много.

— Ну, это литературщина... Один это мало, очень мало, особенно если в театре работает 65 человек, не считая обслуживающего персонала.

Кто-то из великих спросил: “Что будет, когда исчезнет искусство?” — и сам же ответил: “Останемся мы, но чуточку измененные”. Хорошо сказал, очень тонко про суть нашего ремесла.

— Мне кажется, многое закладывается генетически. Скажем, правнучка знаменитой “купаловки” Стефании Станюты Мелита — первый номер национальной сборной страны по художественной гимнастике — не пропускает ни одной заметной театральной премьеры.

— Я Стефанию Михайловну помню в то время, когда она не была прабабушкой и еще в массовке на сцену выходила. Она и моя вечная партнерша Галина Климентьевна Макарова — актрисы великолепные.

А знаете почему? Они были без амбиций, простые женщины. Им не надо было “Чайку” подавать, как какой- нибудь заезжей звезде, которая только на один съемочный день приедет. Ничего, доедут на метро. Они не оттягивают на себя внимание и не создают никому проблем. Наоборот, решают.

Вот вам две типичные ситуации из жизни Галины Макаровой. Приезжает наш театр в какой-то городок. Конец октября. Дети бегают на улице вокруг памятника партизанам. И мальчишка среди них лет четырех — босиком, без штанов.

Макарова, как его увидела, сразу руками всплеснула: “Ах божачка ж мой!” Выяснила у местных, что родители у него пьяницы, и ребенком, конечно, никто не занимается. Она сразу в магазин — купила там все, начиная от продуктов и заканчивая одеждой для этого малыша.

Другой случай. Летние гастроли в Полтаве. Возле театра все клумбы позарастали такой густой травой, что даже не видно, какие цветы там посеяны. Макарова сразу: “Где у вас лопата?” Взяла ее и пошла полоть.

Вся администрация вывалила на крыльцо, чтобы наблюдать картину, как народная артистка СССР благоустраивает то, что кто-то запустил. Это всех удивило необычайно, но только не тех, кто знал Галину. Не будет она сидеть сложа руки, если видит непорядок.

Стефания была немного другой, поинтеллигентнее, что ли. Но по характеру она тоже человек очень открытый. Подойдешь после спектакля: “Стефания Михайловна, давайте по рублю?” — “Давай!” Сама пила немного, что называется, за компанию, но ее общество было приятно.

Вокруг Станюты всегда находилось много народа. Не люблю слово бессребреник, но к Макаровой и Станюте это определение подходило более всего.

— Они были заложниками своей внешности — такие умудренные жизнью женщины, пожившие и повидавшие. Впрочем, как и вы — мало кто не согласится, что актер Овсянников воплотил в себе наиболее характерные черты типичного жителя Беларуси.

— Я практически сразу ощутил свой будущий типаж. Мне 22 года было, а уже доверяли дедов играть.

— Ну, это как-то...

— Да то что нужно! Тем более выходить на сцену в паре с самим Глебовым. Я потом начал его Пустаревича в “Павлинке” играть, к тому времени роль знал назубок, потому что в массовке ее выучил.

Ну а внешность... Что с ней поделать, если я действительно консерваторий и музыкальных училищ не оканчивал. Ранней зимой и весной босиком по лужам и грязи бегал в школу, валенки под мышкой, только в школе в них отогревался, галош-то ведь не было. И потому, конечно, все эти сыгранные деды сидят во мне самым неумолимым образом. “Здароў, Iван, ты што, п"яны?” — “Ды не, дзякуй богу, выпiўшы”. Зачем режиссеру искать какого-то рафинированного интеллигента и делать из него мужика, когда вот здесь рядом уже сидит готовый персонаж?

Скажу больше: гримерку в Купаловском делю с точно таким же типичным белорусом — Геннадием Михайловичем Гарбуком. Поэтому заходи к нам и выбирай любого. Гардероб практически один на двоих. Ватные штаны, валенки да лапти.

Гена в театре с 1962 года, я с 1957-го, и мы с ним, по сути, адепты русского, это значит, и белорусского реалистического психологического театра. А все эти лучи и трактовки мне как-то не очень по душе. Для шоу есть дворцы спорта, а нам подайте Бернарда Шоу.

Хотя это все стариковское брюзжание. Как сказал Василий Шукшин, к старости человек дурнеет.

— Брюзжание — это ерунда. А заработать-то в театре можно?

— Да не очень. Про стариков ведь пьес никто не пишет. Хорошо, что Ефремов почти в каждом своем фильме меня снимает, а так скудновато было бы.

— В советские времена руководство республики театр жаловало?

— Петр Миронович Машеров присутствовал на каждой премьере, у него были хорошие отношения с Макаенком. Что, тем не менее, не мешало нам сдавать “Погорельцев” раз пять. Спектакль был непростой, о бывшем крупном партийном деятеле. Ничего антикоммунистического, упаси бог, в нем не было, но, как говорится, тема затрагивалась.

Впрочем, Андрей Егорович никогда ничего особо не боялся. Он был вхож в высокие кабинеты и потому мог решать многие вопросы. В том числе и бытовые — пробивал, в частности, квартиры актерам. У нас ходила такая шутка: “Если Макаенок в театре, то все артисты будут сыты”.

— Это как?

— Натурально. Подходи, заказывай, чего душа желает. Щедрый человек был. Зарабатывал, думаю, очень неплохо, пьесы ведь по всему Союзу шли. Писались они, что называется, на злобу дня. Может, поэтому сейчас только считанные из них идут. Сами понимаете, проблемы приписок в колхозах и темы социалистического строительства современного зрителя не сильно волнуют. Хотя характеры драматург Макаенок выписывал великолепно.

Что касается нынешней власти, то у нее забот и проблем много, пусть с ними разбирается. Театр отреставрировали — и спасибо огромное, зрители с еще большим удовольствием к нам ходят.

А все остальное... Знаете, я однажды выступил — сказал, что будто на одном и том же профсоюзном собрании с 1957 года нахожусь. Меняются только министры культуры, кажется, уже десять было, и каждый обещает решить вопрос повышения зарплат — мол, напишем докладную записку в Совмин. Я вот думаю: или они вообще ничего не писали, или в этом уважаемом учреждении для театров специальное сукно имеется, куда все похожие записки складируют.

— Зато сейчас спектакли утверждать не надо.

— Это да, все на откуп худруку. Раньше могли вымотать все нервы: “Вось тут трошкi чагосьцi не хапае”. А чего там не хватает, полкило или 150 граммов, никто точно не скажет, все только переминаются и друг на друга кивают.

Безусловно, творческая свобода хороша, но культуру как финансировали по остаточному принципу, так и продолжают. На этот сезон “Чайку” готовим, на нее деньги нашли. А дальше снова будем искать.

— Чехов по-прежнему актуален?

— Да, он и в мире один из самых популярных драматургов. Мне только не нравится, когда над ним начинают издеваться.

Скажем, литовский театр приехал, Адомайтис играет Тригорина, лежит в лодке, а Нина Заречная сидит на нем и читает свой монолог. Ну зачем это нужно?

Вся литовская режиссура почему-то сбивается на какую-то казуистику. Някрошюс — признанный мастер мирового уровня, однако тоже не удержался и одел хор в буденовки в “Евгении Онегине”. Наверное, мстят до сих пор за пакт Молотова — Риббентропа. Шутка, разумеется, но что-то в этом есть.

— Кого из чеховских персонажей вам хотелось бы еще изобразить на сцене, при том, что вы их переиграли за свою карьеру немало?

— Фирса в “Вишневом саду”. Притягивает меня эта роль. Особенно если трактовка будет классической, без авангардных находок и шокирующих зрителя поисков режиссера.

— Александра Лукашенко сыграть смогли бы?

— Его много кто из наших сыграл бы.

— ?

— Он же из народа, обладает многими характерными чертами, за которые можно было бы ухватиться.

— Ну, если талантливо сделать, то, наверное, квартиру можно получить.

— Так у меня есть квартира. Я в четырех минутах ходьбы от театра живу, на проспекте, в доме, где раньше находился ресторан “Неман”.

— Здорово. Звания вам тоже не надо — круче народного артиста СССР ничего быть не может. Говорят, вы это звание последним в истории Советского Союза получили.

— Олег Янковский с вами поспорил бы, он настаивал на своей кандидатуре. С большими, следует признать, основаниями — фамилии по алфавиту шли. А всего в списке было 11 человек: там и Алла Пугачева, и многие известные артисты из союзных республик.

— Это звание дает какие-то материальные привилегии?

— Три базовые к пенсии. Услугами лечкомиссии можно пользоваться. Раньше была возможность бесплатно на общественном транспорте ездить, оплачивать только половину за потребленную электроэнергию, домашний телефон, что-то еще было...

А, путевку на юг за тридцать процентов от стоимости можно было приобрести. А теперь нет — давай в Сосны. Там отдых столько же стоит, как и в Сочи. Разве что проезд дешевле будет.

— Что теперь движет вами в жизни?

— Если говорить по-хоккейному, то живу уже в овертайме. Еще немного, начнутся буллиты.

Впрочем, еще не все радости жизни забыл, рюмку налить могу и неплохо себя после этого чувствую. Монологи длинные читаю, хотя, не скрою, память уже не такая хорошая. Пропускаю иногда строки, но выкручиваюсь ведь как-то...

Раньше веселее было. Заходишь после спектакля в Дом искусств, что возле Дома офицеров, сразу полгорода там встречаешь. С одним поговоришь, с другим, все новости узнаешь. Но потом его закрыли, а в нашем кафе, что в театре находится, коньячок уже дороговат. Дома дешевле себя побаловать. Хотя это не то, естественно...

Зато плюс в другом — в театре все уже знаешь. Сидишь на собрании, слушаешь все эти споры и мнения и думаешь: ну что вы так шумите и нервничаете, ведь аналогичный случай у нас уже был в 1959 году. Сидишь и улыбаешься тому, как много, оказывается, ты уже прожил на этом свете.